И дело тут не в стиле или каком-то там подражании – Рабкин самобытен. Думается, объединяет мастеров кисти то, что оба они писали свои родные города так, как никто другой. Именно с этого мы и начнем наш традиционный цикл про «8 фактов из жизни»…
Факт 1-й. создал картинную летопись старого Бобруйска
По холстам Рабкина действительно можно изучать Бобруйск довоенной поры. «Кинотеатр «Пролетарий», «Аптека Розовского», «Нижний базар», «Конец Пожарного переулка» и др. – это не просто полотна... На них тот Бобруйск, что сегодня уже не увидеть! Тот Бобруйск, в котором белорусы, русские и поляки (а не только евреи) понимали «мамалошен» – язык еврейской мамы. Тот Бобруйск, где всем двором праздновали свадьбы и дни рождения соседей, вместе провожали людей в последний путь…
«За долгие годы моей творческой жизни я много работал в разных краях, –писал Рабкин в очерке «Все начиналось в Бобруйске». – Есть у меня холсты, написанные в Эстонии, на Кубани, на Кавказе, в Старой Ладоге на Волге, в Крыму, в Израиле, за океаном – в Штатах. Вроде бы неплохие работы. Даже на выставках бывали. Но нет в них главного – той любви, душевного трепета и того чувства, которое испытываю, возвращаясь и работая в родных местах... Художник учится всю жизнь. И в этой учебе я понял, что из всех чувств, необходимых художнику (чувство рисунка, цвета, композиции), главное – это чувство Родины…»
Факт 2-й. Летописал Бобруйск и в прозе
Об этом многие знают. Более того – читали повесть Абрама Рабкина «Вниз по Шоссейной». В библиотеках книгу найти не так просто (во всяком случае, в могилевских), а вот в интернете произведение, если пошерстить хорошенько, можно прочесть целиком (раньше были выложены лишь фрагменты).
Здесь Рабкин, как и в картинах, описывает старый Бобруйск – Бобруйск своего детства, родную улицу Шоссейную (ныне Бахарова), «где двери домов открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов».
«Мац, Гор, Туник, Ярхо, Шэр, Евнин…Фамилии какие! Таких фамилий сейчас в Бобруйске нет. Извелись такие фамилии. Куда-то исчезли. Евреи еще есть, а фамилий таких больше не услышите. Пропали такие фамилии.
– Что ты хочешь? – как-то сказала Зина Гах. – Деревья и те пропадают. Возьми груши. Ты где-нибудь сейчас найдешь такой сорт «Смолянка» или «Лесная красавица»? Сапожанки – и те высохли…» (отрывок из книги «Вниз по Шоссейной»).
Автобиографичная повесть Рабкина – это не только ностальгическая грусть-тоска по прошлому. Здесь хватает непревзойденного еврейского юмора... Однако, справедливости ради, книга «Вниз по Шоссейной» по сути своей трагична. Такое тогда было время. И, увы, не обошло оно стороной семью художника.
Факт 3-й. Отец, Исаак Рабкин, покончил жизнь самоубийством
Это опять-таки описывается в упомянутом произведении и является самой большой болью маленького Бромы – а именно его глазами мы видим Бобруйск тех лет. Исаака Рабкина, бригадира бобруйской пожарной команды, назвали «врагом народа» за пожар на местной фабрике, случившийся якобы по его вине.
«Они требовали, чтобы он признался в поджоге «Белплодотары» и еще, что уже совсем пустяк, рассказал о плане несостоявшегося поджога фабрики Халтурина. У них были изощренные головы и тяжелые сапоги. Они уже отбили ему почки и, уводя следствие в сторону, вдруг обвинили в связи с белополяками. Он тогда плюнул в лицо следователю, а тот запустил в него тяжелой чернильницей…» (отрывок из книги «Вниз по Шоссейной»).
Рабкина-старшего долго мучили, пытаясь вынудить назвать имена «сообщников». А когда, искалеченного, отпустили домой до суда, Исаак повесился, не найдя другого способа защитить людей, которых должен был предать. Его сына это терзало на протяжении всей жизни, и он то и дело, как будто по новой переживая горе, становился тем беззащитным несчастным ребенком.
Однако с отцом было связано и множество радостных светлых моментов. Именно благодаря ему Абрам стал художником: Исаак Рабкин, увидев талант сына, в свое время привел его к руководителю первой художественной студии Бобруйска Евгению Ярмолкевичу (такое уж совпадение, что любимый педагог Рабкина, как и отец, тоже умер в петле – его, отважного подпольщика, в годы войны повесили фашисты).
Факт 4-й. Был ироничным человеком, с прекрасным чувством юмора
Об этом рассказывают те, кто его знал. А еще это видно по творчеству Рабкина. Взять ту же повесть «Вниз по Шоссейной». Вот вам хулиганский эпизод из жизни бобруйчан, очень умело описанный автором:
«Как-то зашел в аптеку к Розовскому один подвыпивший франт в костюме и при галстуке. Заложив руку за борт пиджака и слегка покачиваясь, франт попросил продать ему самый большой презерватив. Презрительно взглянув на предложенный пакетик, франт объяснил, что ему нужен такой размер, который он бы мог надеть на всего себя.
– Зачем? – сощурившись, спросил провизор Розовский.
– Видите ли, – стараясь изысканно строить свою речь, продолжил франт, – у нас на «Красном пищевике» в связи с предстоящим очевидным наступлением очередного Нового года намечается бал-маскарад, так я бы хотел вырядиться мужским половым органом.
Интеллигентный, деликатный провизор Розовский не растерялся, не смутился, вышел из-за прилавка, отошел на несколько шагов в сторону от франта, откинул полы халата, чтобы не мешали, присел, рассматривая покупателя как бы снизу, как бы подчеркивая его величие и важность, сдвинул очки на лоб и оценивающе, медленно произнес:
– Вы знаете… Поправьте галстук, и так сойдете!
С тех пор, прерывая или заканчивая бесполезный разговор с никчемной личностью или отвечая на чью-то высказанную глупость, бобруйчане говорят «Поправьте галстук!»…».
Факт 5-й. Очень любил осень
Об этом в письмах редактору еврейского журнала «Мишпоха» Аркадию Шульману рассказывала вдова художника Нина Королева (переписка с согласия Нины Михайловны опубликована в интернете, поэтому в этом материале мы тоже сочли для себя возможным к ней обратиться).
«Стояла глубокая осень – конец октября – любимая пора Бромы. В одном из писем к своей маме он писал: «Спасибо тебе, что родила меня в самое красивое время года...» Он любил осенью оставаться в Стрешине в абсолютном одиночестве. Счастливо работалось ему там. Некоторые осенние мотивы свои, написанные во вдохновенную позднюю осеннюю пору, он называл пушкинскими…»
И еще: «Мы часто и много гуляли с Бромой по старым улицам Бобруйска. Главным образом – осенью. Он целые истории рассказывал мне о разных людях, живших когда-то в этих стареньких, глубоко осевших в землю домиках…»
Обратите внимание, что на большинстве холстов «бобруйского цикла» художника запечатлена именно эта пора года.
Факт 6-й. Первые годы общения Нина Королева называла Абрама Рабкина на «вы»
Художник со своей женой-музой жили душа в душу. Об этом свидетельствуют интервью самого Рабкина и воспоминания его супруги, Нины Королевой. Поэтому любопытно, что довольно продолжительное время после знакомства Нина Михайловна называла своего будущего мужа на «вы».
«Бромой его называли все близкие. Он так впервые представился мне. Да, он сам хотел, чтобы его так называли. Я впервые из его уст услышала такое дорогое мне сейчас буквосочетание. Всем ли он так представляется? Нет, конечно. Все зависит от ситуации, статуса визави, степени родства... Лет шесть нашего общения я называла его по имени-отчеству. Такова моя природа. Брома демократичен, общителен. Я с трудом переходила на разрушение дистанции, очень долго говорила ему «вы»…» (из опубликованной переписки Нины Королевой и Аркадия Шульмана).
Факт 7-й. Мог несколько раз погибнуть на фронте
В официальной биографии Абрама Рабкина встречается скупая информация о том, что он воевал, был тяжело ранен. Вторая книга автора «Вокруг войны», собственно, военной теме и посвящена.
Как пишет Нина Королева, «...война для Бромы началась с его пятнадцатилетнего возраста, со взрыва бомбы, сброшенной вражеским самолетом, кажется, 23-го июня 41-го года. Она упала на перекрестке улиц Пушкина и Дзержинского, недалеко от их дома. Мальчишки бежали по улице и кричали:
– Я ранен, я ранен, у меня кровь на руке...
Но это уже была не игра. Все было всерьез.
Его солидные родственники, мужья сестер его отца, уговаривали остаться в городе, убежденные в том, что немцы – представители культурной нации, не принесут зла в их дом. Дескать, мы помним прошлую войну.
Брома настаивал на уходе. И увел все-таки пятнадцатилетний подросток мать и десятилетнюю сестру от страшной, трагической участи, которая постигла всех, кто остался...»
И еще: «На фронт он был призван в семнадцать. Около года обучался в Вольском химическом училище, что на Волге. Это уже было очень жестокое время. Многие из юных призывников, обессиленные нечеловеческими нагрузками, не выдерживали даже процесса обучения.
Во время учебного занятия Брома отравился газом, кажется, ипритом. Лечился в госпитале. После этого его комиссовали по состоянию здоровья. Но шла война, и он был на нее призван.
А дальше фронт его был уже на Украине, где-то на Волыни Брома участвовал в боях с бандеровцами.
Не раз вспоминал, как в одном из боев на него упал, прикрыв собой, один из его однополчан. Брома ему:
– Ты что?
– Я выполняю приказ командира. Он велел беречь тебя.
В двадцатилетнем возрасте Брома был демобилизован из армии. С тех пор он жил в Ленинграде – Петербурге…» (из опубликованной переписки Нины Королевой и Аркадия Шульмана).
Факт 8-й. Мечтал, что в Бобруйске откроется галерея с его картинами
Где бы Абрам Рабкин ни находился, он не прекращал работать – писал картины. По воспоминаниям близких, у него было несколько мастерских: разумеется, в Санкт-Петербурге (где художник проводил большую часть времени), в родном Бобруйске и даже имелся обустроенный под мастерскую дощатый флигелек в городском поселке Стрешин Жлобинского района – там супружеская чета купила себе маленький домик, чтобы летом жить на природе, подальше от городского шума.
Не мудрено, что Рабкин после себя оставил внушительное наследие в виде живописных работ, этюдов, рисунков, набросков. Еще при жизни художник мечтал, что посвященная Бобруйску коллекция обретет дом в родном городе (и не потому, что больше негде – к примеру, во время выставки в Америке холсты бобруйчанина хотел приобрести себе Билл Гейтс, но автор отказался).
Еще в 2016 году семья Абрама Рабкина передала в дар Бобруйскому художественному музею большую коллекцию картин живописца, какая-то незначительная их часть входит в постоянную экспозицию. Остальные – в запасниках. Увы, про отдельную галерею речь пока не идет…
Из переписки Нины Королевой и Аркадия Шульмана: «Последние слова, произнесенные Бромой в реанимации, мучительно произнесенные, едва слышно из остаточных сил выдохнуто:
– Не успел распорядиться...
Вот с этим и живу. Я знаю, о чем эти слова. Делаю все, что могу...».
